Мартовское солнце первый день свой одарило теплом. И я, словно новый язычник, озаренный лучезарной Истиной и поверивший в Единого Бога, прибывающий ныне в радуге Его любви, не замечая каши под ногами из подтаявшего снега, с полузакрытыми от яркого света глазами шёл домой.

Ещё издали подходя к подъезду своего многоквартирного дома я заметил, как показалось – драку. Уже ближе различил – соседка сверху бабка Зинаида в обветшавшем своём пальто и заплесневелой меховой шапке с палкой в руках стояла над лежачим в аморфном снегу мужем Ванычем и кричала ему:

- Ты что говорил, а? Что обещал вчера? Последняя перцовка из аптеки и всё. А? А ноне, опять налупился!..

Дед Ваныч с обхватившими руками голову, так что куртка задралась, оголив спину, совсем не реагировал ни на холодную землю, ни на слова жены.

- Третий месяц пенсию не отдаёшь! – бабка Зинаида со всего маху ударила деда палкой по спине. - Третий месяц ее пропиваешь!

Дед дернулся, что-то пробурчал.

- Тварь! Тварь… а! Сорок лет с тобою мучаюсь! – палка снова и снова летала над головой бабки Зинаиды.

Дед лежал неподвижно на грязном снегу, обхватив руками лысую голову, и не реагировал на удары. Но вот они стали реже и задыхавшаяся Зинаида, заметив меня, последний раз приложилась  по спине деда и кинула палку в полисадник.

- Тварь, – тяжело дышала бабка. - а… чфу! - звучно плюнула на Ваныча и пошла в подъезд.

Я как подошел, так и стоял, словно вкопали. Не бабку остановить, не деду не помочь, словно на суде праведном был.

Но вот дед пошевелился слегка - живой, полежал, и подниматься начал, показав заплаканное красное лицо. И вот – еле поднялся на ноги, пошатываясь. Потом нагнулся, снегу охапнул, где почище, и со всего маху лицо протер.

- Ух-ха! – выдохнул и заулыбался, - Стрезвила окаянна.

- Живой? – для вежливости вступил я.

- А хо-оли мне будет! – расплылся дед. – Она-ж не по душе колотила, а для души, мил-маи.

- Понимаю… - зачем-то выдавил я.

- А чего-йто понимать-то? – словно обиделся дед. - Бабка у меня умниса. У нас с ней – вишь? – хармония. Я грешу – она меня наказыват. И всем хорошо. И мне грехи отпущаются, и она пар выпускат. Иначе-ка не выжить.

Иначе не выжить… Эти слова до сих пор въелись в сознание. Кому не выжить в мире этом, где как бы не старался не грешить, старался к добру и трезвости, а люди близкие и далекие, а обстоятельства сильнее оказываются – не верящему в Спасение?  Правда деда – получать по делам неправедным нужно и уж лучше так – палкой по спине, чем там – по душе вечной в аду.

- А не лучше ли в церковь сходить? – осторожно я предложил. -  Там грехи священник разрешит по вере…

Дед нахмурился, головой покачал:

- Как? Половиничать?

- Как половиничать? – не понял я.

- Да как многие!  Иконы понавешали, на Пасху яицы катают, два слова молитовки знают, да и то - когда припрёт о Бозе вспоминают. Не постятся, не причащаются, Чего там! – махнул рукой дед.

- Ну, - начал учить я. - начать хоть с малого, и то польза для души. Например, креститься…

- Я крещен! – дед ответил с гордостью.

- Поститься.

- Не получится по нашей пензии. Ведь на кашах одных не проживешь. Нужно, - дед пальцы загибал. - овошчи, хрукты, зелень всяческую – денежки, мил-маи! И потом, ну что пост – пост не ради поста, а как струмент для души. Эй-я!

- Но ведь главное, - вспоминал я. - это быть с Богом. Без Его благодати нельзя спастись от греха. А чтобы соединиться с ним, нужно причаститься. А причаститься после покая…

- Покаяния, – утвердил дед мои истины. – Я всегда каюсь. И когда стакан поднимаю, и после – всегда прошу прощения у Бога. И вообще я так считаю – или выполнять всё или ничего. Знаешь, Паш, там в церкви слишком трудно. Кто придумал все правила?

- Кто?

- Монахи. Они, родимые. Под себя. А в миру всё это выполнить невозможно.

- Как знаешь. -  вздохнул беспомощно я. – Только кто не хочет, все равно оправдание найдет.

Дед Ваныч прищурился, посмотрел хитро как-то.

- Ты нахватался поди поверхности, а сути не разумел.

- Да ? – не согласился я.

- Да. Главное-то – вера. А я в Христа-Бога верую и мне грехи и так отпустятся безо всяческих попов.

Я улыбнулся ему в ответ, вспомнив застарелые протестанские истины.

- Ну-ну, – сказал деду. - А вера без дел мертва есть…

Года два назад старики схоронили старшего сына, погибшего, как говорила бабка Зинаида, от вина. От вина – это от язвы желудка, которая будучи в Москве на заработках скрутила его. Но ни одна больница не взяла его оперировать по причине отсутствия медицинского полиса. Так и привезли мужики-калымщики своего товарища из Москвы, на, мол, мать, хорони сына.

И хоронила с отцом на пенсию, аккурат в день Народного Единства.

- Ох, Россея – мать! -  я вспомнил, говорил дед Ваныч на похоронах, хлюпая носом слёзы, - наши мужики-то в Москву ездят крыши крыть, да квартиры устраивать, а сюда завод строить турок пригнали. А те ещё корь завезли. Какой день единства, кого с кем? Олигарха с пенсионером или чиновника с дворником? Не смешите мою седую голову, - сквозь слезы улыбался дед.

И бабка Зинаида, стоящая возле закапываемой пьяными мужиками могилы сквозь слёзы ему отвечала:

- Где она седина-то у тебя, одна лысина.

А дед кивая на яму, ей говорил:

- Вон она – и седина там и лысина вместе с ней… 

Дед словно подсмотрел мои мимолетные воспоминания о себе.

- Тут, Паш, вишь как – два года прошло, а иногда такая тоска навалит, хучь волком вой.

- Понимаю, - понимал его я.

- И мать тоже, вижу мается, да не говорит.

- Прости ты её, Зинаиду за всё, – пожалел стариков я.

- А я не обижаюсь на неё! – вспылил дед. Не обижаюсь! Чтобы простить, нужно бидеться сперва. А  не обиделся. Потому что она  - в праве. Вот. А я не прав и получаю по заслугам. Пон..?

Внезапно из-за двери подъезда выглянула улыбающаяся бабка Зинаида в одном халате.

- Иди уж, нехристь! – приказала деду. - Я что, по сту раз буду звать, а? Шчи-то стынут!

- А ты разве звала? – развел руками дед. И, поколебавшись малость, пошёл покорно домой.

А бабка Зинаида подошла ко мне, поёживаясь, вздохнула.

- Так и живем душа в душу, – поведала.

- Что ж сделать? – не то, не сё ответил я.

- Така любовь, и он без меня погибнет, и мне без него тошно.

Я головой кивал, улыбался, соглашался.

- Не много осталось-то нам, дотянем как нибудь до могилки, – и сентементальность сменила поучением. - По мне бы – сечь нужно всех от мала до велика. И в школе, и дома. Распустились все!

- Все, – кивал я участливо.

- Во-во! Пьянь и наркоманы. Да разврат всюду, куда не посмотреть. А упреже властных сечь. Они, нехристи, народ губят и девок еще смущают красивой жизнию, чтоб не рожали. Сечь нужно всех! Что для душ одна польза!

Бабка совсем похоже замерзла, задрожала и пошла домой.

И я постоял немного, закрыв глаза и подставив физиономию мартовскому ласковому солнцу. Потом приоткрыл один глаз и посмотрел на палку бабки Зинаиды, робко представив, как она, словно аароновский жезл летит мне по морде отпускать грехи.

                                                              К о н е ц